НА КАКОМ ЯЗЫКЕ ГОВОРИЛА ПУШКИНСКАЯ ТАТЬЯНА?

Мы свыклись с представлением о том, что в русском обществе времён Пушкина основным языком общения был русский. А как же иначе? Гениальный русский поэт и соответственно героиня его романа в стихах, «русская душой Татьяна», не могли говорить ни на каком другом языке, кроме «великорусского». Ложное представление о том, какой язык был основным для Пушкина и героев «Евгения Онегина» закрепилось во многих из нас с лёгкой руки советских пушкинистов. Истина приносилась в жертву идеологии. В своих трактатах о Пушкине, при всей болтовне об интернационализме, советские пушкинисты делали ставку на русский национализм. Разговоры о влиянии на Пушкина французской поэзии - мягко говоря, не поощрялись, а во времена Сталина могли повлечь за собой обвинение в в космополитизме и клевете на великого русского поэта со всеми вытекающими отсюда последствиями. И всё же «первейшим» языком для пушкинского общества, как не крути и не верти, был французский. Он, а не русский был разговорным языком дворянских усадеб, гостиных, всей собиравшейся на балах и званых ужинах «золотой» молодёжи и аристократической элиты того времени. Власть французского языка в годы детства Пушкина, можно сказать, была бераздельной в высшем обществе. «В гостиной, - пишет биограф Пушкина Ариадна Тыркова-Вильямс, - Саша жадно упивался французскими разговорами, остротами взрослых». Русский язык был, по крайней мере, в то время, чаще всего языком дворянских «задворок»: детской, где бывала челядь, девичьей и других мест, где концентрировалась прислуга или где барин судил-рядил свой суд над принадлежавшими ему крепостными. Столичная аристократия, за редким исключением, говорила по-русски плохо, с акцентом, с чудовищными ошибками, причём как в устной, так и в письменной речи. Вот отрывок из дневника А.Олениной, едва не ставшей невестой Пушкина. Это о ней упоминает он в онегинских строфах: «Город пышный, город бедный, Дух неволи, стройный вид, Свод небес зелено-бледный, Скука, холод и гранит. Всё же мне вас жаль немножко, Потому что здесь порой Ходит маленькая ножка, Вьётся локон золотой». К счастью, до нас дошёл дневник Олениной. К несчастью, он написан плохим русским языком, без каких-либо знаков препинания, словно его вела, упражнявшаяся в русском иностранка. Он, можно сказать, «зерцало» того, как говорили и что выделывали пером барышни того времени. «Как часто в этот день, - записывает Оленина в дневник, - поглядывала я на дорогу и как забилось сердце моё когда увидела я колязку Алексея и в ней высокого мущину в козатской шапке... Наступили мои рождения. Приехало много гостей. Накануне ездили мы за грыбами. Я была нездорова, мои обыкновенные нервы разигрались, мне дёргало всю половину лица». Но вот что кажется особенно неожиданным – это то, что пушкинская Татьяна, оказывается, плохо знала русский, а её письмо к Онегину, то самое, знаменитое: «Я вам пишу, чего же боле...», увы и ах, написано было, оказывается, ею по-французски, а затем переведено на русский язык автором, то бишь Пушкиным. Впрочем слово самому Пушкину. Ещё предвижу затрудненья: Родной земли спасая честь, Я должен буду, без сомненья, Письмо Татьяны перевесть. Она по-русски плохо знала, Журналов наших не читала И выражалася с трудом На языке своём родном... Да что Татьяна? Сам Пушкин предпочитает объясняться в письмах к своей будущей невесте Натали языком Гюго и Стендаля. Французскими письмами обменивается он с Анной Керн, А. Смирновой-Россет, А.Раевским, братом «Лёвушкой» и многими другими. «Друг мой, - пишет Пушкин в своём французском письме Чаадаеву в июле 1831-го, - я буду говорить с вами на языке Европы» и делает тут же неожиданное признание - «он мне привычнее нашего», а в письме Вяземскому сетует: «Когда-нибудь, должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас в диком состоянии. Дай Бог ему когда-нибудь образоваться, наподобие французского (ясного, точного языка прозы, т.е. языка мыслей)». Когда двенадцатилетний Пушкин пришёл в лицей, он уже блестяще знал французский и настолько выделялся этим среди своих сверстников, что они наградили его кличкой «француз». Это о нём ходили по рукам шуточные и довольно колючие куплеты, сочинённые кем-то из лицеистов: «А наш француз свой хвалит вкус и матерщину порет». К поступлению в Лицей «француз»-Пушкин имел уже за собой солидный для его возраста опыт сочинительства на французском: стихи, поэму, комедию (под Мольера), эпиграммы. Без французского, без французских поэтов того времени: Буало, Альфреда де Мюссе и, конечно же, «нежного Парни» трудно представить себе творчество юного Пушкина. И всё же в Лицей пришёл не только мальчик, знавший в совершенстве французский. Отец «баловался» русскими стихами. Дядя, своими баснями, памфлетами и каламбурами на русском языке был в то время довольно популярен в литературно-салонных кругах. И кроме того, мальчик несомненно «наглотался» родной речи: от бабушки, от няни, и от чтения тех, пока ещё немногочисленных русских книг, которые стали уже понемногу разбавлять собой в книжных шкафах сугубо французские переплёты. За пышным французским фасадом шла в России своя напряжённая работа. Такие, как Державин, Батюшков, Карамзин, Жуковский, всё более отдаляясь от французского оригинала, создавали культуру русского литературного языка, которая ещё достигнет свего эпогея в пушкинской поэзии. Предлагаю вашему вниманию свой перевод двух французских стихотворений Пушкина-лицеиста. Одно из них - «Мой портрет», как предполагают некоторые исследователи творчества Пушкина, был в числе стихов, задававшихся на определённые темы лицеистам учителями французского языка, в данном случае на тему: «мой внешний и духовный портрет». Второе стихотворение - «Куплеты» связано в какой-то степени с жившей в здании Лицея француженкой Марией Смит, вдовой, в которую был влюблён Пушкин. Очевидно, он хотел этим стихотворением произвести впечатление на женщину и, похоже, добился своего. Известен отзыв Марии Смит на стихотворение «Куплеты», в котором она отмечает изящество слога и талант молодого автора. МОЙ ПОРТРЕТ (подстрочный перевод) (здесь и далее подстрочные переводы приводятся из собрания сочинений А.С.Пушкина, Москва, «Художественная Литература», 1974 год, том первый) Вы просите у меня мой портрет, Но написанный с натуры, Мой милый, он быстро будет готов, Хотя и в миниатюре. Я молодой повеса, Ещё на школьной скамье, Не глуп, говорю не стесняясь, И без жеманного кривлянья. Никогда не было болтуна, Ни доктора Сорбонны – Надоедливее и крикливее, Чем собственная моя особа. Мой рост с ростом самых долговязых Не может равняться, У меня свежий цвет лица, русые волосы И кудрявая голова. Я люблю свет и его шум, Уединение я ненавижу, Мне претят ссоры и препирательства, А отчасти и учение. Спектакли, балы мне очень нравятся, И если быть откровенным, Я сказал бы, что я ещё люблю... Если бы не был в Лицее. По всему этому, мой милый друг, Меня можно узнать. Да, таким, как Бог меня создал, Я и хочу всегда казаться. Сущий бес в проказах. Сущая обезьяна лицом, Много, слишком много ветрености – Да, таков Пушкин. МОЙ ПОРТРЕТ Вы просите портрет, мой друг. Да поточней, с натуры. Ну что ж, он – ваш. Вам не соврут Мои миниатюры. Повеса я. Что есть, то есть, Уж в этом постоянство. Не глуп. Остёр. Ко мне не лезь С кривляньем да жеманством. Болтун. Готов хоть день трещать. На лад настроясь оный, Я б мог легко переболтать Профессора Сорбонны. Пусть не из рослых молодцов, Страдать тут глупо, право. Зато я – рус, и свеж лицом, И голова кудрява. Я свет и светский шум люблю. Мне яд – уединенье. Зеваю в спорах. В классах сплю, Заморенный ученьем. Балы, театр – вот жизнь друзья! Но что сего милее? - Сказал бы, что. Да вот нельзя. Я всё-таки в Лицее. Обрисовал себя, как мог И должен вам признаться - Каким когда-то создал Бог, Хотел бы и остаться. Лик обезьяны. Сущий бес В проказах, на пирушке. Таким вот, волею небес, Явился в мир сей Пушкин. КУПЛЕТЫ (подстрочный перевод) Когда поэт в восторге Читает вам свою оду или поздравительные стихи, Когда рассказчик тянет фразу, Когда слушаешь попугая, Не находя, чему посмеяться – Засыпаешь, зеваешь в платок, Ждёшь минуты, когда можно сказать: «До приятного свидания». Но наедине со своей красавицей Или среди умных людей Истинное счастие оживает, Бываешь доволен, смеёшся, поёшь. Длите ваши мирные бдения И пойте на исходе вечера Вашим друзьям, вашим бутылкам: «До приятного свидания». Друзья, жизнь мимолётна, И всё уплывает вместе с временем, Любовь тоже летун, Птица нашей весны. Слишком рано она исчезает, смеясь украдкой. И навсегда – прощай, надежда, Когда она упорхнёт, не скажешь более: «До приятного свидания». Время бежит, печальное и жестокое – И рано или поздно отправляешся на тот свет. Иногда – это бывает не так уж редко – Случай спасает нас от могилы, Удаляются полчища страданий, И чёрный ужасный скелет Уходит стучаться в другие двери: «До приятного свидания». Но что? Я чувствую, что утомился, Утомляя моих дорогих слушателей. Хорошо, я спускаюсь с Парнаса, Он создан не для певцов. Меня вдохновляют куплеты, Я властвую над припевом. Довольно – прощай, перо! «До приятного свидания». КУПЛЕТЫ Поэт ли в сладостном восторге Читает оду, мадригал, Рассказ ли усыпил вас долгий, Дремоту ль попугай нагнал, Смешил, смешил, да скушно было – В платок зеваешь, вот беда, И ждёшь сказать: «Всё очень мило. До новой встречи, господа!» Но жизнь не в этом. То ли дело Познать и сладость бытия: Наедине с красивой девой, Иль в умном обществе, друзья. Так длите дней очарованья И пойте перед сном всегда Друзьям, бутылкам: «До свиданья! До новой встречи, господа!» Всему свой срок. Не вечно длится Ни юность, ни любовный пыл. Любовь, как молодости птица, Вспорхнёт, взлетит и – след простыл. Смешны ей наши оправданья, Надежды, сердца поздний жар. Всё кончилось. И на прощанье К чему твоё: «А ревуар»? Года летят. Наступит время И смерть визит свой нанесёт. Да будем мы, друзья, меж теми, Кто ей подпортит сей обход! Отступит боль, пройдут страданья. Глядишь - скелет ушёл стучать В другие двери. «До свиданья!», Уже последнего, видать. Но что? Я – утомлён, и, верно, Изрядно утомил и вас. Пора и честь знать. Всё же скверно Устроен для певцов Парнас. Зато я здесь парил в куплетах, Я вдохновенно жизнь им дал. Прощай перо! И вы, при этом. «До новой встречи, господа!»